Неточные совпадения
На другой день, проснувшись рано, стали отыскивать"языка". Делали все это серьезно,
не моргнув. Привели какого-то еврея и хотели сначала повесить его, но потом вспомнили, что он совсем
не для того требовался, и простили. Еврей, положив
руку под стегно, [Стегно́ — бедро.] свидетельствовал, что надо идти сначала на слободу Навозную, а потом кружить по полю до тех пор, пока
не явится урочище, называемое Дунькиным вра́гом.
Оттуда же, миновав три повёртки, идти куда глаза глядят.
Уже совсем стемнело, и на юге, куда он смотрел,
не было туч. Тучи стояли с противной стороны.
Оттуда вспыхивала молния, и слышался дальний гром. Левин прислушивался к равномерно падающим с лип в саду каплям и смотрел на знакомый ему треугольник звезд и на проходящий в середине его млечный путь с его разветвлением. При каждой вспышке молнии
не только млечный путь, но и яркие звезды исчезали, но, как только потухала молния, опять, как будто брошенные какой-то меткой
рукой, появлялись на тех же местах.
Милка, которая, как я после узнал, с самого того дня, в который занемогла maman,
не переставала жалобно выть, весело бросилась к отцу — прыгала на него, взвизгивала, лизала его
руки; но он оттолкнул ее и прошел в гостиную,
оттуда в диванную, из которой дверь вела прямо в спальню.
Я опустил
руку в карман и достал
оттуда один рубль, потом снова опустил
руку во второй раз, но… карман мой был пуст… Мой неразменный рубль уже
не возвратился… он пропал… он исчез… его
не было, и на меня все смотрели и смеялись.
— Схоронили? Ну вот, — неопределенно проворчала она, исчезая в спальне, и
оттуда Самгин услыхал бесцветный голос старухи: —
Не знаю, что делать с Егором: пьет и пьет. Царскую фамилию жалеет, — выпустила вожжи из
рук.
Бесенок так и подмывает его: он крепится, крепится, наконец
не вытерпит, и вдруг, без картуза, зимой, прыг с крыльца на двор,
оттуда за ворота, захватил в обе
руки по кому снега и мчится к куче мальчишек.
Наконец сама бабушка с Марьей Егоровной отыскали ее за занавесками постели в углу, под образами, и вывели ее
оттуда, раскрасневшуюся,
не одетую, старающуюся закрыть лицо
руками.
— Мы высказались… отдаю решение в ваши
руки! — проговорил глухо Марк, отойдя на другую сторону беседки и следя
оттуда пристально за нею. — Я вас
не обману даже теперь, в эту решительную минуту, когда у меня голова идет кругом… Нет,
не могу — слышите, Вера, бессрочной любви
не обещаю, потому что
не верю ей и
не требую ее и от вас, венчаться с вами
не пойду. Но люблю вас теперь больше всего на свете!.. И если вы после всего этого, что говорю вам, — кинетесь ко мне… значит, вы любите меня и хотите быть моей…
Судебный пристав, румяный, красивый человек, в великолепном мундире, с бумажкой в
руке подошел к Фанарину с вопросом, по какому он делу, и, узнав, что по делу Масловой, записал что-то и отошел. В это время дверь шкапа отворилась, и
оттуда вышел патриархального вида старичок, но уже
не в пиджаке, а в обшитом галунами с блестящими бляхами на груди наряде, делавшем его похожим на птицу.
—
Не могу знать!.. А где я тебе возьму денег? Как ты об этом думаешь… а? Ведь ты думаешь же о чем-нибудь, когда идешь ко мне? Ведь думаешь… а? «Дескать, вот я приду к барину и буду просить денег, а барин запустит
руку в конторку и вытащит
оттуда денег, сколько мне нужно…» Ведь так думаешь… а? Да у барина-то, умная твоя голова, деньги-то разве растут в конторке?..
Я поднялся на своей постели, тихо оделся и, отворив дверь в переднюю, прошел
оттуда в гостиную… Сумерки прошли, или глаза мои привыкли к полутьме, но только я сразу разглядел в гостиной все до последней мелочи. Вчера
не убирали, теперь прислуга еще
не встала, и все оставалось так, как было вчера вечером. Я остановился перед креслом, на котором Лена сидела вчера рядом со мной, а рядом на столике лежал апельсин, который она держала в
руках.
А Платов на эти слова в ту же минуту опустил правую
руку в свои большие шаровары и тащит
оттуда ружейную отвертку. Англичане говорят: «Это
не отворяется», а он, внимания
не обращая, ну замок ковырять. Повернул раз, повернул два — замок и вынулся. Платов показывает государю собачку, а там на самом сугибе сделана русская надпись: «Иван Москвин во граде Туле».
— Из дому-то она небогатого шла; от этого, чай, и согласья-то у них
не было, — проговорил священник, запуская
руку в карман подрясника и вынимая
оттуда новый бумажный платок носовой, тоже, как видно, взятый для франтовства.
У него есть глаза и сердце только до тех пор, пока закон спит себе на полках; когда же этот господин сойдет
оттуда и скажет твоему отцу: «А ну-ка, судья,
не взяться ли нам за Тыбурция Драба или как там его зовут?» — с этого момента судья тотчас запирает свое сердце на ключ, и тогда у судьи такие твердые лапы, что скорее мир повернется в другую сторону, чем пан Тыбурций вывернется из его
рук…
Тогда начали рассуждать о том, где деньги спрятаны и как их
оттуда достать. Надеялись, что Парамонов пойдет дальше по пути откровенности, но он уж спохватился и скорчил такую мину, как будто и знать
не знает, чье мясо кошка съела. Тогда возложили упование на бога и перешли к изобретениям девятнадцатого века. Говорили про пароходы и паровозы, про телеграфы и телефоны, про стеарин, парафин, олеин и керосин и во всем видели
руку провидения, явно России благодеющего.
Прошло лет пять со времени переселения Арины Петровны в Погорелку. Иудушка как засел в своем родовом Головлеве, так и
не двигается
оттуда. Он значительно постарел, вылинял и потускнел, но шильничает, лжет и пустословит еще пуще прежнего, потому что теперь у него почти постоянно под
руками добрый друг маменька, которая ради сладкого старушечьего куска сделалась обязательной слушательницей его пустословия.
— Никак я вас
не понимаю… Вы на весь свет меня дураком прославили — ну, и дурак я! И пусть буду дурак! Смотрите, какие штуки-фигуры придумали — капитал им из
рук в
руки передай! А сам что? — в монастырь, что ли, прикажете мне спасаться идти да
оттуда глядеть, как вы моим капиталом распоряжаться будете?
Едва кончилась эта сладкая речь, как из задних рядов вышел Калатузов и начал рассказывать все по порядку ровным и тихим голосом. По мере того как он рассказывал, я чувствовал, что по телу моему рассыпается как будто горячий песок, уши мои пылали, верхние зубы совершенно сцеплялись с нижними;
рука моя безотчетно опустилась в карман панталон, достала
оттуда небольшой перочинный ножик, который я тихо раскрыл и,
не взвидя вокруг себя света, бросился на Калатузова и вонзил в него…
Когда приехали домой, Нина Федоровна сидела обложенная подушками, со свечой в
руке. Лицо потемнело, и глаза были уже закрыты. В спальне стояли, столпившись у двери, няня, кухарка, горничная, мужик Прокофий и еще какие-то незнакомые простые люди. Няня что-то приказывала шепотом, и ее
не понимали. В глубине комнаты у окна стояла Лида, бледная, заспанная, и сурово глядела
оттуда на мать.
Его брат Терентий, робкий, молчаливый горбун с длинными
руками,
не мешал ему жить; мать, хворая, лежала на печи и
оттуда говорила ему зловещим, хриплым голосом...
Вдруг явился скорняк — подмастерье Николай, маленький, чёрный, кудрявый, с длинными
руками. Как всегда, дерзкий, никого
не уважающий, он растолкал публику, вошёл в сарай и
оттуда дважды тяжело ухнул его голос...
Я стал припоминать и с помощью неимоверных усилий успел составить нечто целое из уцелевших в моем мозгу обрывков. Да, мы отправились сначала к Балабину, потом к Палкину,
оттуда к Шухардину и, наконец, в «Пекин». Но тут нить воспоминаний оборвалась.
Не украли ли мы в «Пекине» серебряную ложку?
не убили ли мы на скорую
руку полового?
не вели ли нас на веревочке? — вот этого-то именно я и
не мог восстановить в своей памяти.
Да, эти «столпы» знают тайну, како соделывать людей твердыми в бедствиях, а потому им и книги в
руки. Поймите, ведь это тоже своего рода культурные люди и притом
не без нахальства говорящие о себе: «Мы сами
оттуда, из Назарета, мы знаем!» И действительно, они знают, потому что у них нервы крепкие, взгляд острый и ум ясный,
не расшатанный вольнодумными софизмами. Это дает им возможность отлично понимать, что по настоящему времени самое подходящее дело — это перервать горло.
— Неужели ты думаешь, что я поверю этому? Лицо твое
не огрубело от ветра и
не обожжено солнцем, и
руки твои белы. На тебе дорогой хитон, и одна застежка на нем стоит годовой платы, которую братья мои вносят за наш виноградник Адонираму, царскому сборщику. Ты пришел
оттуда, из-за стены… Ты, верно, один из людей, близких к царю? Мне кажется, что я видела тебя однажды в день великого празднества, мне даже помнится — я бежала за твоей колесницей.
Куда! она всех посыльных переколотила, и, если бы
не обманом,
не свели бы ее
оттуда в целый день. А то как сманили с чердака и ввели в особую комнату, да туда и жениха впустили. Софийка (так была научена маменькою) от него и
руками и ногами, знай кричит:"
Не хочу,
не пойду!"Но жених, рассмотревши ее внимательно, сказал маменьке:"Моя, беру! Благословите только". Как бы и
не понравиться кому такой девке? Крупная, полная, румяная, черноволосая, и как будто усики высыпали около больших, толстых, красных губ ее.
Павел Мироныч, однако,
не оробел: схватил свечку с огнем да под кровать, а на свечку что-то дунуло, и подсвечник из
рук вышибло, и лезет
оттуда в виде как будто наш купец от Николы, из Мясных рядов.
Абрашка в это время колол дрова. Заинтересованный шумом, он равнодушно вышел за ворота, пригляделся и вдруг со всех ног кинулся в дом. Через минуту дверь отворилась. Мне показалось, что
оттуда мелькнуло дуло ружья, но тотчас же дверь захлопнулась опять.
Не прошло и минуты, как из юрты появилась красивая жена Абрама, а за ней — сам Абрам покорно шел с пустыми
руками…
Челновский ничего мне
не ответил, но снял сюртук и накинул свою блузу, что было делом одной минуты, вышел в кабинет и, таща
оттуда за
руку моего незнакомца, комически поклонился и, показывая
рукою на упиравшегося гостя, проговорил...
Скрывать убийство было бы мучительно, но то, что явится со станции жандарм, который будет посвистывать и насмешливо улыбаться, придут мужики и крепко свяжут
руки Якову и Аглае и с торжеством поведут их в волость, а
оттуда в город, и дорогой все будут указывать на них и весело говорить: «Богомоловых ведут!» — это представлялось Якову мучительнее всего, и хотелось протянуть как-нибудь время, чтобы пережить этот срам
не теперь, а когда-нибудь после.
Андашевский(тихим, но вместе с тем бешеным голосом). Если ты мне сейчас же
не отдашь ключей и
не возвратишь записки, я убью тебя, — слышишь! (В это время раздается довольно сильный звонок. Андашевский тотчас же оставляет
руку Марьи Сергеевны, которая, в свою очередь, убегает в соседнюю комнату и кричит
оттуда.) Я
не отдам вашей записки!.. Я напечатаю ее!
Воз
оттуда едет, и девица или женщина идёт; лошадёнка мухортая, голову опустила, почитай, до земли, глаз у неё безнадёжный, а девица —
руки назад и тоже одним глазом смотрит на скотину, измученную работой, а другим — на меня: вот, дескать, и вся тут жизнь моя, и такая же она, как у лошади, — поработаю лет десяток, согнусь и опущу голову,
не изведав никакой радости…
Оглушенный этим пением и монологами, я, впрочем,
не переставал глядеть на слепца. Ни мои расспросы, ни колкие намеки Грачихи, ничто
не могло так поколебать его спокойствия, как безобразие внука. С каждой минутой он начинал более и более дрожать и потом вдруг встал, засунул дрожащую
руку за пазуху, вытащил
оттуда бумажник и, бросив его на стол, проговорил своим ровным тоном...
— Передатчицей стала, — отвечал Яков Иванов прежним тоном, — записки стала переносить туда и
оттуда к барышне — ветреная, безнравственная была девчонка, и теперь, сударь, сердце кровью обливается, как подумаешь, что барышня наша была перед тем, истинно сказать, почтительной и послушной внукой, как следует истинной христианке, а тут что из нее вдруг стало: сама к бабеньке
не является, а пишет письмо, что либо бегут с своим нареченным женихом, либо
руки на себя наложат.
«Надо бы как-нибудь поосторожнее вынуть его
оттуда и уничтожить, лишь бы только
не заметили», — домекнулся Ардальон Михайлович и, улучив минутку, по-видимому, самую удобную, запустил
руку в карман и сжал в кулак скомканное письмо, с намерением при первой возможности бросить его куда-нибудь в сторону, когда станут уходить из квартиры или садиться в карету.
Не трудно было Лубянской подметить и те особенные отношения, которые существовали между некоторыми из членов коммуны и которые даже «по принципу» ни для кого
не составляли тайны. Лидинька Затц дружила с плюгавеньким Анцыфриком и строго держала его в
руках. Дружба между ними началась еще в Славнобубенске, немедленно после отъезда
оттуда Полоярова, и в силу этой дружбы Лидинька даже похитила Анцыфрова из Славнобубенска и увезла с собою в Питер.
Но я уже
не помнила и
не хотела помнить ничего, кроме того, что должна спастись, должна вырваться из
рук Доурова во что бы то ни стало.
Не размышляя, я соскочила на подножку,
оттуда — на дорогу и со всех ног понеслась к берегу Терека.
Это, однако же,
не помешало появиться дня через два забавной карикатуре на русских моряков. Они представлялись входящими в магазин готового платья (конечно, адрес магазина и его владельца были пропечатаны самым крупным шрифтом) оборванными, в помятых шляпах и выходили
оттуда щегольски одетыми с иголочки франтами, в цилиндрах набекрень и с тросточками в
руках. А внизу подпись: «Вот что значит побывать в знаменитом магазине готового платья Джефри Уильстока и К°, Монгомерри Стрит, 14».
Михаил Андреевич тревожно глядел на человека, на присутствующих, взял трепетною
рукой этот конверт, и, раскрыв его, вынул
оттуда листок и, растерявшись, начал читать вслух. Он, вероятно, хотел этим показать, что он
не боится этого письма и несколько затушевать свое неловкое положение; но первые слова, которые он прочел громко, были: «Милостивый государь, вы подлец!»
Руки больной Глафиры дрожа скользили от кистей
рук Горданова к его плечам и, то щипля, то скручивая рукава гордановского бархатного пиджака, взбежали вверх до его шеи, а
оттуда обе разом упали вниз на лацканы, схватились за них и за петли, а на шипящих и ничего
не выговаривающих устах Глафиры появилась тонкая свинцовая полоска мутной пены.
Теперь Я человек, как и ты. Ограниченное чувство Моего бытия Я почитаю Моим знанием и уже с уважением касаюсь собственного носа, когда к тому понуждает надобность: это
не просто нос — это аксиома! Теперь Я сам бьющаяся кукла на театре марионеток, Моя фарфоровая головка поворачивается вправо и влево, мои
руки треплются вверх и вниз, Я весел, Я играю, Я все знаю… кроме того: чья
рука дергает Меня за нитку? А вдали чернеет мусорный ящик, и
оттуда торчат две маленькие ножки в бальных туфельках…
— Ай,
не могу! — так и встрепенулась Машенька. — Ей Богу же
не могу! Хоть зарежьте,
не могу. Я туда суну руку-то, a как он
оттуда шасть…
— Добровольцы по всем дорогам уходят в Феодосию, а
оттуда в Керчь. В городе полная анархия. Офицеры все забирают в магазинах,
не платя, солдаты врываются в квартиры и грабят. Говорят, собираются устроить резню в тюрьмах. Рабочие уже выбрали тайный революционный комитет, чтобы взять власть в свои
руки.
— Я стар и
не позволяю себе целовать женщин в губки. С этим он пожал ей
руку, и она ему тоже. Внизу у подъезда он надел калоши и, покопавшись в кармане, достал
оттуда два двугривенных и подал швейцару.
— Сударь! — сказал он, прикладывая
руку к сердцу. — Действительно, я… солгал! Я
не студент и
не сельский учитель. Всё это одна выдумка! Я в русском хоре служил, и
оттуда меня за пьянство выгнали. Но что же мне делать? Верьте богу, нельзя без лжи! Когда я говорю правду, мне никто
не подает. С правдой умрешь с голоду и замерзнешь без ночлега! Вы верно рассуждаете, я понимаю, но… что же мне делать?
— Нет, это дорожная моя форма. Я ведь сегодня утром… ввалился в Москву…
оттуда! — Он указал
рукой вправо. — И вчера еще трусил на перекладных. Там
не такая погода, как здесь. Везде грязь — непролазная.
— Как что… Ты
не удосужишься… Может и вправду
не рука тебе
оттуда, тоже
не ближний свет сюда шастать…
Покончив с соперником, он, обрызганный кровью,
не выпуская из
рук топора, полез для чего-то на чердак,
оттуда через слуховое окно пробрался на крышу, и канцелярские сторожа долго слышали, как кто-то шагал и карабкался по железной крыше.
Злые языки уверяют, что крупье
не совсем чисты на
руку и что много золотых проскальзывают дальше их
рук в рукава, а
оттуда и в их вошедшие в пословицу карманы.
Кухарка в белом фартуке и чепчике, с корзинкой в
руке, вышла из ворот, но, увидав колесницу, быстро вернулась во двор и выбежала
оттуда с другой женщиной, и обе,
не переводя дыхания, широко раскрытыми глазами проводили колесницу до тех пор, пока могли видеть ее.
Охотники отбили лисицу и долго,
не тороча, стояли пешие. Около них на чумбурах стояли лошади с своими выступами седел и лежали собаки. Охотники махали
руками и что-то делали с лисицей.
Оттуда же раздался звук рога — условленный сигнал драки.